…Снега почти нет, он обнажает узкую дорогу с застывшими волнами грязи. Изо рта идет пар, кто-то хлещет воду из пятилитровой баклажки, рискуя подхватить ангину, слышны разговоры и смех.

Странный смех, на острие смерти звучащий отрывисто, с напряжением.

На обочинах деревья укрылись изморозью, благодаря ей не такие мрачные в своей серости, и колонна людей тихо сходит в лесопосадку, ступая друг за другом, след в след. Они вышли последними, оставив за собой Дебальцево. Вышли все – и дойти должны все. Но дойдут ли?

Потеряна техника. Разбита Градами и минометами, и дорога за их спинами осталась усеяна столпами огня и грудой металлолома. Догорают танки, и тот малыш-танк, вырвавшийся вперед, отбросивший башню на несколько метров в сторону, тоже догорает. Недолго прожил.

Иванов идет молча, замыкая колонну, вдыхая носом морозный воздух и внимательно изучая окрестности. Люди шагают спокойные, время от времени они прислушиваются к взрывам, разрывающим небо.

– Мішаня, ти слухаєш тих придурків?

– Мовчи, тихо…

– Не поняв. Ти їх слухаєш?

– Так, у них один трьохсотий…

В колонне трое пленных россиян. Сначала их везли, теперь они топают наравне со всеми, еще и отрабатывая сохраненную жизнь – тащат на своих спинах раненых украинцев и их вещи. Омск, Волгоград, Саратов… Шахтеры, мать их. Где Омск, а где украинская степь с неубранными с осени полями?

Ожила рация:

– Внимание всем, внимание всем! Возможно воздух. Возможно воздух…

– Отлично… – Хмыкает Иванов, крепче сжимая свой АКМС.

– Всем в укрытие…

Люди бросаются к земле. Тонкие деревья перебиты надвое, склоняют свои израненые верхушки на землю, и вот уже взрывающиеся вокруг снаряды подбрасывают замерзшие комки чернозема высоко вверх. Что будет на этом поле, когда все закончится? Такое же черное и израненное, изрезанное и порванное на тряпки, как и десятки полей Донбасса, уже не подарит урожай ни в этом году, ни в этой жизни, потому что у них она здесь короткая. И у тех, кого назвали «карателями», и у тех, кого кличут «освободителями», и у всех, кто будет пытаться жить здесь, как раньше. Потому что «как раньше» – уже никогда не будет.

Вышли все, но уже не все дойдут. В начале и в середине колонны слышны крики:

– Давай, оттягивай его! Вот так, взялись… Автомат брось!!

– Легенько, легенько! Обережно…

Кого-то тянут волоком, схватившись за рукава. По снегу волочится раненая нога, оставляя ручеек крови, алый, на грязно-белом полотне поля. Иванов бросает взгляд на пленных – Волгоград уже домой не вернется, никогда. Омск и Саратов по команде продолжают тащить на себе поклажу, спесь и величие сбиты еще несколько часов назад, и теперь оба сопят, с усилием преодолевая метры дороги. Пусть скажут спасибо, что живы остались…

К Иванову оборачивается среднего роста с обветреным лицом Костик из Чугуева:

-У нас все плохо, у нас нет обеда…

Иванов хлопает себя по карману и нащупывает ломоть черного хлеба, он сам любит его отщипывать по кусочку или покусывать, когда тот превращается в сухарь. Привычка с детства, любимое лакомство.

-На, Кот. Вот тебе и обед.

Костян молча и задумчиво жует затвердевший ломоть, пережевывает, наслаждаясь вкусом размокшего во рту ржаного сухаря.

-Нормально!

-Смачного тобі, дядьку. – Посмеивается Иванов, и глаза его становятся синими-синими на фоне серых зимних облаков и унылого черно-белого полотна вокруг. Он обгоняет впереди идущий десяток людей, заглядывая в лицо раненого побратима, которого тащат пленные россияне. Жив еще, и Слава Богу. Скоро должны выйти, а там свои, и такой нужный вой маленькой и необходимой сейчас машины скорой помощи перекричит шум работающей военной техники. «Волонтерська медична служба», которая на бешеной скорости понесет ребят от смерти к жизни. Только бы успеть.

– Их можно бить. Их нужно бить. Но только не так, как мы это делаем. Нам нужно больше техники, больше артиллерии. Послушай, они воюют с нами по методу Жукова, Гудериана, то есть толпа народа, людей побольше, и вперед. Вот эту массу можно задавить именно технически… – Рядом идущий широкоплечий здоровяк рассуждает о ситуации с товарищем.

Омск нервно кривит нос, сжимает губы, вынужденный слушать чужой разговор. Саратову, похоже, уже все-равно – почти выдохся. Но тащи, сука, тащи!! Иначе для чего ты здесь нужен?!..

Иванов поправляет руку раненого, свесившуюся вниз, и быстрым шагом идет вперед. За спиной успевает услышать гневный окрик здоровяка:

-За Иркутском там смотри, понял?! Слышь… «Освободитель»…

На горизонте восходит солнце, но идти еще немало. Сейчас бы какая-нибудь молоденькая журналистка, сунув в лицо диктофон, спросила:

-Вы как себя ощущаете? Рады, что вышли? Угнетены, что отступили?

Иванов предпочитает думать, что отступили, чтобы ударить. И радости никакой, но и руки никто не собирается опускать. По крайней мере он, сжимая кулаки и стискивая зубы, уже строит планы на завтра. Нет, на сегодня же.

Небо разрывает свист снаряда, и вот уже ничего не видно. Хотя через минуту его глаза все-таки смутно различили красную полоску горизонта, снова погасшую в кромешной темноте.

– Иванов… Слышь?!… Иванов…

– Ти чуєш мене, Іванов, сучий ти сину?!.. Пацани… Ей!!!…

З Днем Захисника України. Не було б мене, якби не було вас.

Дякую, рідні!